К Домне Осиповне Перехватов попал в домашние врачи тоже довольно
непонятным образом: она послала дворника за своим обычным старым доктором, и дворник, сказав, что того доктора не застал, пригласил к ней Перехватова, кучер которого, как оказалось впоследствии, был большой приятель этому дворнику. Домна Осиповна, впрочем, рада была такой замене. Перехватов ей очень понравился своею наружностью и тем, что говорил несколько витиевато, а она любила это свойство в людях и полагала, что сама не без красноречия!
Неточные совпадения
Ее
образ, этот
непонятный, почти бессмысленный, но обаятельный
образ слишком глубоко внедрился в его душу.
В снах тоже появилась своя жизнь: они населились какими-то видениями,
образами, с которыми она иногда говорила вслух… они что-то ей рассказывают, но так неясно, что она не поймет, силится говорить с ними, спросить, и тоже говорит что-то
непонятное. Только Катя скажет ей поутру, что она бредила.
Для какого-то
непонятного контроля и порядка он приказывал всем сосланным на житье в Пермь являться к себе в десять часов утра по субботам. Он выходил с трубкой и с листом, поверял, все ли налицо, а если кого не было, посылал квартального узнавать о причине, ничего почти ни с кем не говорил и отпускал. Таким
образом, я в его зале перезнакомился со всеми поляками, с которыми он предупреждал, чтоб я не был знаком.
На ночь Евгения Петровна уложила Лизу на диване за драпри в своей спальне и несколько раз пыталась добиться у нее откровенного мнения о том, что она думает с собой сделать, живя таким странным и
непонятным для нее
образом.
— Зачем же, черт побери, ты здесь толчешься? Я чудесно же вижу, что многое тебе самому противно, и тяжело, и больно. Например, эта дурацкая ссора с Борисом или этот лакей, бьющий женщину, да и вообще постоянное созерцание всяческой грязи, похоти, зверства, пошлости, пьянства. Ну, да раз ты говоришь, — я тебе верю, что блуду ты не предаешься. Но тогда мне еще
непонятнее твой modus vivendi [
Образ жизни (лат.)], выражаясь штилем передовых статей.
Тем не менее я не могу не признать, что со стороны Колупаевых и их попустителей описанный сейчас
образ действий не представляет ничего
непонятного.
Но тут незнакомец удивил его своим
непонятным поведением: «Сняв с головы свой странный головной убор (по-видимому, из бараньего меха), он согнул стан таким
образом, что голова его пришлась вровень с поясом Гопкинса, и, внезапно поймав одной рукой его руку, потянулся к ней губами с неизвестною целью.
С самых первых времен по Евангелиям, Деяниям, Посланиям можно видеть, каким
образом непонимание учения вызывало необходимость доказательств через чудесное и
непонятное.
Широкие тени ходят по равнине, как облака по небу, а в
непонятной дали, если долго всматриваться в нее, высятся и громоздятся друг на друга туманные, причудливые
образы…
С детским любопытством смотрит тогда человек на раскрывающийся пред ним божий мир; все его поражает, все удивляет, во всем представляется что-то дивное, таинственное, в благоговении и умилении повергается он пред
непонятными для него красами и величием мироздания и населяет весь мир живыми
образами, порождением своего духа, стремящегося выразить себя в творческой деятельности.
Уже, я думаю, около полуночи к нам подъехали старичок и Василий, догонявшие оторвавшихся лошадей. Они поймали лошадей и нашли и догнали нас; по каким
образом сделали они это в темную, слепую метель, средь голой степи, мне навсегда останется
непонятным. Старичок, размахивая локтями и ногами, рысью ехал на коренной (другие две лошади были привязаны к хомуту: в метель нельзя бросать лошадей). Поравнявшись со мной, он снова принялся ругать моего ямщика...
— Благодарствуй! Как мне теперь хорошо стало, какую
непонятную сладость я испытываю, — говорила больная, и легкая улыбка играла на ее тонких губах. — Как бог милостив! Не правда ли, он милостив и всемогущ? — И она снова с жадной мольбой смотрела полными слез глазами на
образ.
Но в такого рода учении о человеке остается
непонятным, каким же
образом соединяется природный человек с разумом и идеальными ценностями.
Ему вспоминалась история падшей женщины, прочитанная им когда-то, и он находил теперь, что этот человеческий
образ с виноватой улыбкой не имеет ничего общего с тем, что он теперь видит. Ему казалось, что он видит не падших женщин, а какой-то другой, совершенно особый мир, ему чуждый и
непонятный; если бы раньше он увидел этот мир в театре на сцене или прочел бы о нем в книге, то не поверил бы…
Я смеялся про себя необычным
образам и оборотам,
непонятным разговорам, как будто записанным в сумасшедшем доме. Не дурачит ли он всех нас пародией?.. И вдруг, медленно и уверенно, в непривычных формах зашевелилось что-то чистое, глубокое, неожиданно-светлое. Оно ширилось и свободно развертывалось, божественно-блаженное от своего возникновения. Светлая задумчивость была в душе и грусть, — сколько в мире красоты, и как немногим она раскрывает себя…
При этом остается
непонятным, каким
образом материальный объект может превратиться в субъект, в интеллектуальное событие познания.
И весь мир, вся жизнь показались Рябовичу
непонятной, бесцельной шуткой… А отведя глаза от воды и взглянув на небо, он опять вспомнил, как судьба в лице незнакомой женщины нечаянно обласкала его, вспомнил свои летние мечты и
образы, и его жизнь показалась ему необыкновенно скудной, убогой и бесцветной…
Без понятия андрогина остается
непонятной центральная идея религии — идея
образа и подобия Божия» [Там же, с. 190–191.]. «Небесная София (идея) была помощницей первозданного человека, не бывшего ни мужчиной, ни женщиной; через свой союз с нею — который, следовательно, не мог быть половым — он и должен был упрочить андрогина и уничтожить в себе возможность стать мужчиною или женщиною.
Ее собственные поступки, ее личные грехи и совершенные преступления всецело завладели ее мыслями. Она с каким-то
непонятным наслаждением углублялась в свое прошлое, мучилась, ужасалась и в тоже время упивалась, наслаждалась своим ужасом, своими мученьями. Перед ней предстал
образ страдалицы Лиды в тот момент, когда бедная, обманутая в своей любви, чистая девушка спала могильным сном в своей кроватке.